Новоиспечённый профессор оказался вовлечённым в мир научной политики, интриг и бюрократических игр, в том числе и в родном Кембриджском университете. В автобиографии Хойл посвятил описанию своих злоключений много страниц. Об этом мире он пишет с горечью и сарказмом, но не без мрачного юмора. Он пришёл в него без восторга, но с определёнными надеждами, а покинул униженным и оскорблённым. 

Виталий Мацарский

ИНСТИТУТ, ОТСТАВКА, «ЧЁРНОЕ ОБЛАКО»

(из книги^* «Сэр Фред Хойл и драма идей»)

Избрание в 1958 году Фреда Хойла Плюмианским профессором Кембриджского университета сразу вознесло его на самый верх астрономической иерархии. Главным был, естественно, Королевский астроном, по традиции бывший также (до определённого времени) главой Гринвичской обсерватории. Она была основана в 1675 году указом короля Карла II. Гринвичская обсерватория на окраине Лондона по праву считалась лучшей в мире. Недаром именно через неё, несмотря на отчаянное сопротивление французов, было решено провести нулевой меридиан, от которого отсчитываются долготы.

От Плюмианского профессора астрономии кроме всего прочего требовалось участие в самого разного рода правительственных комитетах, комиссиях и подкомиссиях. Так новоиспечённый профессор оказался вовлечённым в мир научной политики, интриг и бюрократических игр, в том числе и в родном Кембриджском университете.

В автобиографии Хойл посвятил описанию своих злоключений много страниц. Об этом мире он пишет с горечью и сарказмом, но не без мрачного юмора. Он пришёл в него без восторга, но с определёнными надеждами, а покинул униженным и оскорблённым. О том, как это произошло и пойдёт речь ниже.

* * * * *

Запуск первого и второго советских искусственных спутников Земли в 1957–1958 годах поверг западный мир в шок и изумление. В США и в Великобритании решили принять срочные меры по повышению уровня образования и научных исследований, особенно в космической области. В США в пожарном порядке создали Национальное агентство космических исследований — NASA, а британское правительство выделило значительные средства на открытие новых университетов и кафедр по естественным наукам, в том числе по астрономии и астрофизике.

В 1959 году к Хойлу обратился председатель правительственного Консультативного совета по научной политике Александр Тодд с просьбой представить соображения по улучшению положения в теоретической астрономии. Тодд был коллегой Хойла — профессором химии Кембриджского университета. В 1957 году он стал сэром Александром, и в том же году получил Нобелевскую премию по химии за работы по нуклеотидам. Чуть позже, в 1962 году, он стал лордом Тоддом, членом Палаты лордов. Между Хойлом и Тоддом сложились отношения взаимной симпатии, и они часто поддерживали друг друга в сложных университетских коллизиях. Так случилось и на этот раз. Совет под руководством Тодда поддержал предложение Хойла о целесообразности создания при одном из университетов, предпочтительно Кембриджском, группы теоретической астрономии в составе примерно 25 человек.

Казалось бы, дальше всё должно пойти гладко, но у бюрократии свои законы. Совет Тодда мог только рекомендовать, а решение принимали правительственные чиновники. Предложение переправили в Национальный комитет по астрономии, который и должен был принять решение. Как выразился Хойл,

«в правительственных кругах никому не дают дышать свободно. Все как бы сидят в противогазах, причём каждый в любой момент может перекрыть кислород другому».

Национальный комитет по астрономии полгода не находил времени для рассмотрения рекомендации Хойла, который полагал, что члены комитета опасались дать ему слишком много полномочий. А потом было принято классическое бюрократическое решение — создать подкомитет и поручить ему детально рассмотреть представленное предложение.

Подкомитет взялся за дело всерьёз и опросил практически всех британских астрономов, на что ушло почти два года, после чего вынес рекомендацию: предложение хорошее, но недостаточно хорошее, его нужно значительно расширить. Вместо 750 тысяч фунтов, которые по расчётам Хойла требовались для создания института теоретической астрономии, предлагалось просить у правительства 3 миллиона — сумму по тем временам весьма значительную. Трудно сказать, было ли это действительно отражением стремления резко двинуть вперёд теоретическую астрономию, или же хорошо известным бюрократическим приёмом — взять разумное предложение и «из лучших побуждений» довести его почти до абсурда.

Получив такую рекомендацию, Хойл сразу же переправил её руководству Кембриджского университета, поскольку оно должно было дать согласие на создание института под его эгидой. Высокое руководство размышляло два месяца, после чего сообщило Хойлу, что университет ни под каким видом не согласится на образование при нём предложенного им и одобренного правительственными советами, комиссиями и подкомиссиями института.

Позднее выяснилось, что один из влиятельных профессоров, видный специалист по геометрии, убедительно доказал руководству, что создание института, во-первых, вызовет отток туда молодых способных учёных, чем ослабит университет и повысит преподавательскую нагрузку оставшихся, а во-вторых, грозит тем, что финансирование правительством может внезапно прекратиться, и тогда все расходы по содержанию института придётся взять на себя университету.

Как пишет Хойл,

«по справедливости надо сказать, что в долгосрочном масштабе, это опасение вполне могло оправдаться, когда наступили финансовые трудности 1980-х годов, однако тогда, в начале 1960-х, когда правительство вовсю открывало новые университеты и научные центры, для таких опасений не было никаких оснований».

Столкнувшись с таким отношением родного университета, Хойл стал думать, что ему делать дальше, где искать другую должность, и в конце сентября 1964 года подал заявление об отставке, после чего уехал с женой на неделю в отпуск. По его словам, «это было ошибкой; мы должны были уехать на месяц».

По возвращении из отпуска он обнаружил письмо от Александра Тодда, который настаивал на срочной встрече. Такая встреча состоялась в доме Хойла в октябре 1964 года. На ней также присутствовал знаменитый физик сэр Джон Кокрофт (1897–1967), соратник Резерфорда, впервые расщепивший атом и получивший за это в 1951 году Нобелевскую премию по физике.

«Ко мне домой, — писал Хойл, — пришли два наиболее уважаемых мной кембриджских учёных и убеждали забрать заявление об отставке. По их словам, руководство университета готово пойти на попятную и снова рассмотреть предложение об организации института, если оно будет не столь амбициозным».

Хойла это вполне устраивало, ведь исходное предложение было весьма скромным, и лишь в ходе дальнейших обсуждений, без его участия, было раздуто до непомерных размеров, так что заявление об отставке он забрал.

В результате дальнейших переговоров было достигнуто соглашение о том, что требуемые 750 тысяч фунтов будут предоставлены двумя частными фондами, влиятельными членами которых были Тодд и Кокрофт, а также правительственным Советом научных исследований — только что созданным органом, призванным финансировать научную деятельность в стране. Совет должен быть выделить средства для приобретения современного компьютера. От Кембриджского университета требовалось лишь предоставить участок земли под здание института. Удовлетворённый Хойл, как и планировалось, отбыл на два месяца в США.

Вернувшись в Кембридж в конце января 1965 года, он обнаружил, что дело совершенно не сдвинулось с места. Ему объяснили, что это его вина — Хойл полагал, что достигнутых договорённостей о выделении средств достаточно, однако выяснилось, что это не так. Вдогонку к устным договорённостям он должен был направить письменные запросы.

Для обоснования запросов на финансирование требовалось представить примерный план института. Это не вызвало затруднений — в США Хойлу очень понравилось здание Института геофизики и планетных исследований в Калифорнии, и он представил его эскиз. У него даже были готовы размеры офисов, коридоров, конференц-залов и прочее. Видимо, в США он не тратил времени даром и занимался не только наукой. Ему очень хотелось построить институт по своему вкусу. Конечно, строительные материалы, использовавшиеся в Калифорнии, не годились для английского климата, а кроме того и количество офисов было другим. Для более подробного плана Хойлу требовалось точно знать, где будет располагаться здание и как выглядит отведённый участок.

И тут снова возникла проблема. Права на землю часто сложны и запутаны, и Кембридж не был исключением. Некоторые земельные участки принадлежали городу, а другие — университету; все эти владения переходили из рук в руки с незапамятных времён и подчас было трудно установить, где чьи земли. Кроме того, окончательное разрешение на застройку выдавал главный архитектор Кембриджа, в обязанности которого входило не дать нарушить архитектурный ансамбль древнего города. Так, например, он не разрешил построить высокую башню нового факультета прикладной математики и теоретической физики, которая торчала бы неподалёку от часовни Кингз-колледжа.

Воскресным февральским утром 1965 года Хойл с сыном Джефри отправились посмотреть предложенный для института участок. Он оказался меньше, чем требовалось. Эскиз предусматривал здание довольно длинное, но не очень широкое. Зато рядом оказался другой участок земли, на который обратил внимание Джефри — тот был в самый раз, но принадлежал Тринити-колледжу, так что нужно было заручиться согласием его руководства. Туда Хойл и направился на следующее утро.

Он получил такой ответ: в принципе, можно отдать эту землю под институт, но там растут лиственницы, которые нужно будет срубить, а это огорчит пожилых профессоров колледжа. Их придётся ублажать солидными порциями портвейна, что обойдётся в 10 тысяч фунтов. Казначей университета, беззвучно обложив ценителей портвейна, наскрести требуемую сумму согласился.

Можно было начинать строительство, но до того возникла масса других проблем, о которых Хойл подробно пишет в автобиографии и которые я здесь опускаю. Все эти подковёрные бюрократические игры теперь мало кому интересны. Стоит лишь отметить, что с момента представления предложения о создании института до его открытия прошло каких-то восемь лет.

Зато здание было построено быстро — работы начались 1 августа 1966 года и завершились ровно через год. Хойл принимал в них самое активное участие — сам объездил несколько фабрик, пока не нашёл понравившиеся ему кирпичи, выбирал мебель для офисов, набросал план библиотеки и прочее. Барбара засадила большой участок перед институтом нарциссами; эта традиция соблюдается по сей день.

Финансовые проблемы были не единственными, с которыми столкнулся Хойл. Приходилось преодолевать и массу организационных и бюрократических препонов. Он хотел, чтобы институт был автономной организацией, то есть не подпадал под архаические уставы и уложения университета, где каждый мог перекрыть кислород другому, а решение любого вопроса забалтывалось в бесконечных комиссиях и подкомиссиях.

Руководство университета совершенно не устраивала такая автономия, и Хойлу ставили палки в колёса как только могли. После долгой бюрократической борьбы, где обе стороны иногда применяли не очень чистоплотные приёмы, и в ход снова пошла угроза отставкой, Хойл победил — получил ту структуру управления институтом, которой добивался. В конце концов это обернулось пирровой победой, ведь в ходе борьбы он нажил очень много врагов.

Известный физик Пол Дэвис вспоминает, как осенью 1970 года он в качестве молодого постдока был принят в институт, носивший название Института теоретической астрономии, английская аббревиатура — IOTA. Не знаю, умышленно это или же просто совпадение, но «iota» — английское обозначение греческой буквы «йота».

«Я смутно ощущал некоторую натянутость в отношениях института Фреда с университетом. На своей шкуре я почувствовал шаткость положения института сразу после прибытия — мне отказали в праве пользоваться университетской библиотекой. Библиотекаря не впечатлила моя докторская степень, полученная в Лондонском университете. “Настоящими”, по его мнению, были только степени, полученные в Кембридже или Оксфорде. То, что я работал в институте также не имело никакого значения. Мне заявили, что “институт это не колледж”. Я обозлился и сказал, что это очень странная позиция, на что получил ответ: “Когда в XIV веке была создана университетская библиотека, об институтах никто не слыхивал”. В конце концов мне всё же удалось получить читательский билет, но не через институт, а кружным путём».^[1]

Не способствовало налаживанию отношений между Фредом и университетом и то, что он проводил самостоятельную кадровую политику. Поскольку он мог сам нанимать кого хотел, то предлагал работу в институте лучшим выпускникам, проявившим интерес к астрофизике, астрономии или космологии. Снимал, так сказать, сливки. Многие с удовольствием хватались за такую возможность — стабильная работа, отличные условия, всемирно известный руководитель, что ещё нужно аспиранту!

Очень скоро институт заполнился способными молодыми людьми, многие из которых потом прославились на весь мир. Помимо уже упоминавшегося Пола Дэвиса, через институт Хойла прошли Мартин Рис, будущий Королевский астроном, о котором шла речь в предыдущей главе, кстати, в возрасте 30 лет сменивший Хойла на посту Плюмианского профессора после отставки сэра Фреда, и знаменитый Стивен Хокинг, в то время никому не известный молодой математик, прикованный к инвалидной коляске.^[2]

Некоторыми аспирантами Фред руководил сам, а руководство другими поручал опытным коллегам. На Стивена Хокинга времени у него не нашлось. Выбор тем был абсолютно свободным, никакого диктата со стороны Хойла не было. Он никого не принуждал развивать свою теорию стационарной Вселенной, а Нарликару, который хотел выбрать её темой своей диссертации, отсоветовал делать это, прямо сказав, что аспиранту не следует брать тему, которая может вызвать массу проблем. Полную свободу действий, которую Хойл предоставлял своим сотрудникам, признавали даже его недоброжелатели.

Как мне написал лорд Рис,

«Мартин Райл, которому нравилось то, что я делал, так как я опровергал идеи Хойла, практически мне не помог ничем. А вот Хойл взял меня в штат Института и оказывал всяческую поддержку несмотря на принципиальную разницу в научных взглядах».^[3]

Значительную часть времени Хойл, как и раньше, проводил в США, что, конечно, создавало неудобства для его аспирантов, которым приходилось обращаться за советами к кому-то ещё. Правда, когда он был в Кембридже, то аспиранты часто не поспевали за темпом его работы. Он мог вечером обсудить с одним из них возникшие трудности, а уже наутро предложить три – четыре варианта выхода из положения, часто удивляясь тому, что собеседник не всегда мог уследить за ходом его мысли. Но подопечные не жаловались — Хойл раздаривал идеи налево и направо, и только ленивый или совсем глупый не подхватывал и не развивал их. Впрочем, таких в Институте не было.

Приятели и коллеги Хойла супруги Бербидж и Вилли Фаулер вежливо отклонили предложение перейти на постоянную работу в Институт, но с удовольствием приняли приглашение проводить в Кембридже несколько летних месяцев. Почти ежегодно в институте устраивались международные конференции, на которые съезжались лучшие мировые умы астрофизики и космологии. Часто организаторами конференций оказывались совсем молодые, только что оперившиеся под крылом Хойла учёные. Его это полностью устраивало — ему меньше хлопот, а им больше чести. К концу 1960-х годов Институт теоретической астрономии превратился в один из ведущих мировых научных центров.

* * * * *

В октябре 1967 года Хойла посетил в Кембридже руководитель отдела астрономии и наук о космосе Совета по научным исследованиям и предложил ему возглавить отделение астрономии, а также стать членом Совета и войти в состав бюро по радиоастрономии. Это были ключевые посты в иерархии британских астрономов, и Хойл с радостью согласился. Его беспокоило значительное отставание британской астрономической науки от американской, и он собирался сделать всё, чтобы насколько возможно это отставание сократить.

Он по праву гордился тем, что за пять лет пребывания на этих постах ему удалось немалого добиться — довести до мирового уровня пару телескопов, выбить средства для нового радиотелескопа Мартина Райла (того самого, который делал всё возможное, чтобы дискредитировать стационарную теорию Хойла), добиться увеличения финансирования и роста числа постов астрономов, а также построить 48-дюймовый телескоп в Австралии.

В целом, пребывание в высоких сферах подействовало на Хойла угнетающе. «Я убедился, что чем выше поднимаешься вверх, тем безответственнее становится вся система». Поразила его и разница в отношении астрономов к своей работе — университетские астрономы почитали за счастье, когда им давали время для наблюдений, тогда как астрономы правительственных учреждений требовали за ночные наблюдения сверхурочных.

Хойлу удалось довести до победного завершения долголетнее строительство англо-австралийского телескопа, на торжественное открытие которого в Австралию прибыл в 1974 году принц Чарльз (ныне король), но до этого произошли драматические события. Дело в том, что по первоначальному соглашению финансирование Института теоретической астрономии было предоставлено на период с августа 1967 года (даты его открытия) по июль 1972, то есть на пять лет. После этого следовало снова искать деньги для продолжения работы института.

Хойл как раз собирался этим заняться, когда в начале 1970 года его посетили двое руководителей Кембриджского университета и предложили объединить институт с университетскими астрономическими обсерваториями. У Хойла это вроде бы соблазнительное предложение энтузиазма не вызвало — между тематикой института и направлением работы обсерваторий было мало общего. Кроме того, потребовалось бы изыскивать средства не только для института, но и для обсерваторий, причём был большой риск, что финансирования для института может не хватить. Начались долгие и мучительные переговоры.

В разгар всех этих страстей, в первый день 1972 года Хойл получил подтверждение, что королева Елизавета II возвела его в рыцарское звание (он узнал об этом намерении ещё летом 1971 года). В молодости он размышлял, примет ли это звание, если ему будет оказана такая честь, и решил, что скорее всего нет, но теперь, поразмыслив, от звания не отказался. Возможно, счёл, что сэру Фреду будет сподручнее биться за сохранение независимости института. Тут он не последовал примеру Дирака, который отказался стать сэром, потому как тогда его стали бы называть по имени, сэром Полем, и предпочёл остаться просто профессором Дираком.^[4]

Переговоры и бюрократические баталии тянулись почти два года, и в конце концов решение было принято не в пользу Хойла. Он в очередной раз возмутился и снова подал в отставку. На этот раз она была принята. Последний день его директорства пришёлся на 31 июля 1972 года. Ему позволили остаться ещё на три недели, чтобы проводить последних гостей летнего семестра, и в пятницу 19 августа сэр Фред покинул институт и все свои посты. Он навсегда распрощался с Кембриджским университетом, которому отдал без малого сорок лет жизни.

После его ухода из названия института исчезло слово «теоретической», он стал просто Институтом астрономии. Спустя много лет перед ним установили бронзовую скульптуру Фреда Хойла в полный рост, и он присутствовал на церемонии её открытия. Теперь старое здание института носит его имя.

«Как только я расстался с институтом, мы с Барбарой прицепили к машине караван и отправились в Корнуол. Проехав миль 150, мы остановились перекусить, и тут на меня накатило. Я почувствовал колоссальное облегчение после всех стрессов последних месяцев и многих лет бессмысленных мелких стычек»,

вспоминал он в автобиографии.

Крупный американский астроном Холтон (Чип) Арп позднее писал:

«Одно время Хойл был директором Института теоретической астрономии в Кембридже. Однако несмотря на то, что он был одним из ведущих британских учёных и мыслителей, а может быть именно поэтому, интриги в академических кругах вынудили его уйти в отставку. Потом, в течение многих лет, сидя дома в своём кресле, он выдавал поразительные научные результаты.

Через несколько лет после его отставки мне привелось обедать за Высоким столом в одном из знаменитых кембриджских колледжей. Сидевший рядом со мной дон поинтересовался, знаком ли я с Фредом Хойлом. Я ответил утвердительно и сказал, что очень высоко ценю его заслуги. Тогда профессор оглянулся, не слышит ли его кто, приник к моему уху и прошептал: “Это выдающийся учёный, и здесь с ним обошлись очень нехорошо”. Такое заявление меня не удивило, поразило лишь то, с каким опасением он прошептал его мне на ухо, как будто мы находились на оккупированной врагом территории».^[5]

Один из биографов объясняет решение Хойла уйти в отставку его паранойей, якобы он всюду видел направленные против него заговоры. Сам он полагал, что стал жертвой огромного успеха института, чего ему не могли простить. Хойл как-то написал коллеге:

«Я не вижу никакого смысла продолжать ввязываться в мелкие стычки, в которых у меня нет шансов победить. Вся кембриджская система направлена на то, чтобы не позволить кому-либо проводить целенаправленную научную политику. Важнейшие решения могут быть оспорены любым из некомпетентных или политически ангажированных комитетов. Такая система вынуждает постоянно следить за тем, что на уме у коллег, создать что-то вроде шпионской сети, как у Робеспьера. Если пойти на это, то на науку, конечно, не останется никакого времени».

Отставка Хойла вызвала в стране и за рубежом шумные отклики. Он был знаменитостью в Англии, и все крупные газеты на видном месте опубликовали сообщение о его уходе. Некоторые предсказывали, что он вскоре окажется в каком-нибудь крупном американском университете, ведь недаром он несколько месяцев в году проводил в США. Сэр Фред не опровергал, но и не подтверждал такие слухи.

Главный редактор Nature поместил в номере от 28 апреля 1972 года большую статью, начинавшуюся словами:

«Печальная история ухода профессора Фреда Хойла из Кембриджского университета не украшает сообщество британских астрономов и вряд ли повысит репутацию университета. Вполне возможно, что, как выразилась одна из газет, профессор Хойл был “трудным клиентом”, но нет сомнений в том, что он был и очень ценным клиентом».

Автор статьи старался представить объективную картину произошедшего, не занимая ничьей стороны и исподволь показывая, что все участники конфликта были не без греха. В заключение он писал:

«Из этой истории приходится сделать вывод, что университет теперь выглядит неуступчивым и негибким. Остаётся лишь надеяться, что всё это не повлияет на высокое по любым меркам качество работ Кембриджа».^[6]

* * * * *

Похоже, поначалу никто в Кембридже не воспринимал угрозы Хойла уйти в отставку всерьёз. Бытовало убеждение, что добровольно профессорский пост никто не оставляет. Профессоров в Кембридже обычно выносили ногами вперёд. Ну, не совсем так, был установлен предельный возраст в 70 лет. Отставка означала, что он лишался всего — положения в академических кругах, должностей,^[7] влияния, наконец, постоянного дохода и пенсии. Йоркширский скряга так никогда бы не поступил; йоркширский гордец поступил именно так.

Впрочем, Хойл не рисковал остаться совсем без средств к существованию. Помимо университетского жалованья были и другие доходы — в частности, от продажи его книг, в том числе научной фантастики.

Научной фантастикой он увлёкся давно, ещё в детстве, и даже во время войны, в ходе напряжённой работы над радаром находил момент, чтобы отвлечься за книжкой в яркой обложке. Качество этой литературы часто оставляло желать лучшего. Через тридцать лет, выступая на съезде фантастов в Калтехе, где он сидел рядом с Рэем Брэдбери, Хойл «продал секрет» изготовления научно-фантастического ширпотреба.

«Возьмите какой-нибудь уже написанный рассказ, перенесите действие на другую планету, более или менее похожую на Землю, дайте гуманоидам нелепые имена вроде Аторжак или АЖКЛ, по-дурацки назовите автомобили и самолёты, добавьте несколько устройств, принцип действия которых вы и сами не понимаете — вот и готов научно-фантастический рассказ. К сожалению, этот рецепт совсем недалёк от истины, в чём легко убедиться, взглянув на полки любого книжного магазина».

Фред давно пришёл к убеждению, что сможет писать лучше, но осуществил свой замысел лишь в 1957 году, когда в свет вышел его первый научно-фантастический роман Чёрное облако. Книга мгновенно стала бестселлером — многие ещё помнили его радиолекции, а потому с удовольствием покупали его сочинение.

Пересказывать книги — дело безнадёжное, а потому я не буду и пытаться, а просто порекомендую найти и прочитать этот роман, тем более, что его перевод на русский появился ещё в 1966 году, когда я его и проглотил.^[8] Возможно, он переиздавался и позднее. Недавно я перечитал его и поразился тому, что фантастика, написанная более полувека назад, ещё до запуска первого искусственного спутника, до сих пор читается с интересом.

В предисловии к русскому изданию Хойл писал:

«Для учёного фантастика таит в себе особую привлекательность. В своей повседневной работе учёный по необходимости должен сосредоточивать внимание на ближайших задачах — на тех, которые он способен разрешить, и на тех, которые он хотел бы решить. Только в форме научной фантастики он может представлять себе задачи отдалённого будущего. Писатель, художник, музыкант счастливее учёного: материал, над которым они работают, не в такой степени ограничивает свободу их творчества. Ведь учёный обязан строго следовать велениям природы, в то время как люди искусства вправе преобразовывать свой материал согласно собственным устремлениям и желаниям. Может быть, именно поэтому учёные иногда чувствуют потребность сочинять фантастические истории.

Естественно, хотелось бы представить себе, каковы живые существа других миров. Интересно, чем они походят на нас и чем отличаются. И для фантастики, пожалуй, особенно интересны именно эти различия. В своём романе я поставил себе задачу придумать живое существо, возможно более непохожее на нас. Оно оказалось настолько непохожим, что ему не понадобилась даже планета, на которой оно могло бы жить. Но пора кончать — а то я уже начал пересказывать содержание романа».

Успех книги был оглушительным, хотя, как справедливо отмечает его биограф, с литературной точки зрения это не шедевр. Книга изобилует клише, многие герои «прозрачны» и ходульны, как персонажи повести Понедельник начинается в субботу А. и Б. Стругацких, которых Саша Привалов встречает, путешествуя на машине времени в описываемое будущее. Но при всём при том Фред писал о хорошо знакомом ему мире — пусть это были ходульные учёные, но это были учёные, занимавшиеся наукой, выполнявшие настоящие расчёты и бившиеся над клубком загадочных проблем. Ему удалось показать мир науки таким, каким он его знал, с его сложными взаимоотношениями и конфликтами, и именно это подкупало читателей.

По мотивам романа вскоре поставили радиоспектакль. Тут же были куплены права на экранизацию, но фильм так и не был снят. Прочитали книгу и многие из его коллег. Хойл уверял, что написал роман от скуки, в отпуске, когда зарядили дожди и нечего было делать.

Один из великих точно прочитал его. Это был Вольфганг Паули. Как рассказывал Хойл, «он обнаружил в моей книге какой-то очень глубинный психологический подтекст, который я отнюдь не собирался туда вкладывать. Мы как-то столкнулись на научной конференции в 1957 году и он воскликнул: “А, это вы, Хойл! А я только что прочёл ваш роман и думал о нём гораздо больше, чем когда-либо думал о какой-нибудь научной работе”». Паули в течение многих лет подвергался психоанализу никем иным как самим Карлом Юнгом.^[9] Они вместе обсуждали книгу Хойла, и Юнг даже написал о ней эссе, которое мне пока не удалось найти.

Как-то я наткнулся на статью, авторы которой, по-видимому, вдохновились романом Чёрное облако. Вот её сокращённое резюме:

«Сложные плазменные образования могут естественным образом самоорганизовываться в стабильные взаимодействующие спиральные структуры, обладающие свойствами, обычно приписываемыми органической живой материи. Такие сложные взаимодействующие структуры имеют термодинамические и эволюционные характеристики, свойственные только живой материи. Мы приходим к выводу о том, что сложные самоорганизующиеся плазменные структуры проявляют свойства, позволяющие предполагать наличие в космическом пространстве неорганической живой материи, в определённых условиях способной к эволюции».^[10]

Интерес к экранизации Чёрного облака проявила и Би-Би-Си, но тут выяснилось, что права уже проданы, и Хойлу предложили написать что-нибудь новенькое. В середине 1960 года он встретился с одним из сотрудников Би-Би-Си, изложил тому свои идеи, и они принялись за сценарий телевизионного сериала под названием Андромеда. Сценарий был закончен довольно быстро, и тут же началась постановка. Хойл имел очень ясное представление о том, какой должна быть его главная героиня. Ни одна из приглашённых для проб актрис его не устроила. Тогда он стал ходить по театрам и театральным школам, пока не нашёл свою идеальную героиню. Это была молодая, начинающая, никому не известная актриса по имени Джули Кристи.

Сериал был снят и показан по национальному телевидению. И снова огромный успех. Улицы пустели, вся страна сидела перед телевизорами. Джули Кристи мгновенно стала звездой первой величины (позднее она сыграла роль Лары в экранизации романа Бориса Леонидовича Пастернака Доктор Живаго и получила «Оскар»). Когда Би-Би-Си на волне успеха решила сделать продолжение Андромеды, то выяснилось, что компании уже не по карману снова пригласить Кристи, настолько выросли её гонорары. В продолжении снималась другая актриса, но, как часто бывает, оно оказалось лишь бледной тенью оригинала и, можно сказать, провалилось.

Вскоре сценарий был переработан и издан в виде книги, тоже пользовавшейся большим успехом. Эту книгу также перевели на русский.^[11] В 2006 году Би-Би-Си выпустила новую телевизионную экранизацию Андромеды, на мой вкус, довольно вялую и скучноватую.

Хойл написал ещё несколько научно-фантастических книг, некоторые из них в соавторстве с сыном Джефри, который впоследствии стал детским писателем. Один из близких коллег Хойла вспоминал, что, начав читать одно из более поздних произведений, он несколько удивился стилю и содержанию и спросил у Барбары, неужели это написал Фред? Верная жена ответила:

«Папа и Джеф сотрудничают очень успешно. Папа поставляет науку, а Джеф секс. По этой части папа не большой специалист».

Я прочитал пять из изданных позже фантастических книг Хойла и они не произвели на меня впечатления. По всем параметрам они уступали Черному облаку и Андромеде. Но даже этих двух произведений, не считая научно-популярных книг, было достаточно, чтобы обеспечить сносное существование на гонорары и продажу авторских прав. Он мог уйти в отставку, не беспокоясь за финансовое благосостояние семьи, и заняться тем, чем ему хотелось. (Ближе к концу жизни Хойл получил несколько научных премий, которые также укрепили финансовое положение его семьи.)

На одной из более поздних научно-фантастических книг всё же стоит остановиться подробнее — я имею в виду изданный в 1985 году роман Комета Галлея^,[12] поскольку мне кажется, что эта книга была для него своего рода программной. О самой комете речь подробно пойдёт дальше, а здесь я скажу несколько слов о романе. Книга мне не понравилась — главная идея кажется притянутой за уши, ведь даже в фантастическом произведении наделять кометы высшим разумом, способным испепелять злодеев неведомым излучением, провоцировать ядерную войну и тут же уничтожать запущенные ракеты — это уж как-то чересчур. У меня вызвали раздражение и имена главных героев — профессора Кембриджского университета Исаака Ньютона и сотрудника ЦЕРН Курта Вальдхайма (если кто забыл, тогда так звали Генерального секретаря ООН). Если за этими именами и крылась какая-то символика, она от меня ускользнула.

Создаётся впечатление, что Хойл попытался втиснуть в эту книгу максимум своих идей и идиосинкразий. От автора достаётся всем — Кембриджскому университету, глава одного из колледжей которого только и думает о том, как бы покрасивее продемонстрировать посетителям свой серебряный чайный сервиз; Британскому совету научных исследований, где сидят одни тупоголовые бюрократы; советскому Политбюро, изображённому в виде произвольно тасуемой колоды карт; учению Маркса; президенту США; премьер-министру Великобритании и т.д. и т.п. Наспех прорисованные персонажи, похоже, пытаются убедить читателя, что вместо тысяч ракет с ядерными боеголовками лучше построить тысячи телескопов, и тогда всё в политике и в экономике пойдёт на лад. Под присмотром мудрой кометы Галлея, конечно.

Надеюсь, читатели не обидятся на меня за эту мини-рецензцию, в которой я частично выдал интригу произведения. Сомневаюсь, что Комета Галлея будет когда-нибудь переведена на русский (по крайней мере я за это точно не возьмусь), а потому вряд ли испорчу кому-нибудь удовольствие от чтения этого романа.

В заключение отмечу, что литературная деятельность 1960–1970 годов совпала по времени с напряжённой работой над теорией стационарной Вселенной и борьбой с её противниками. Тогда же Хойл стал задумываться над другими проблемами, о которых речь пойдёт в следующей главе.

Литература

[1]  S. Mitton, Fred Hoyle, A Life in Science, foreword by P. Davies, ABC Books, 2005.

[2]  Хокинг писвл в автобиографической книге: «Получив диплом [в Оксфорде], в октябре 1962 года я приехал в Кембридж. Я намеревался делать диссертацию под руководством Фреда Хойла, самого знаменитого британского астронома того времени и главного адепта стационарной теории. Я сказал астронома, потому что в те времена космология вряд ли могла считаться самостоятельной научной дисциплиной. А я хотел заниматься именно ей…», S. Hawking, «My Brief History», Bantam Press, 2013.

[3]  М. Рис, частное сообщение электронной почтой, 17 июня 2019 года.

[4]   G. Farmelo, The Strangest Man: The Life of Paul Dirac, Faber & Faber, 2010.

[5]   H. Arp, Quasars, Redshifts and Controversies, Interstellar Media, 1987.

[6]   Departure of Professor Hoyle, Nature, vol. 236, p. 417, 1972.

[7] Тогдашний министр науки и образования Маргарет Тэтчер попросила Хойла остаться в Совете по научным исследованиям и довести до конца строительство англо-австралийского телескопа, с чем он успешно справился.

[8]  Ф. Хойл, Черное облако, Сборник НФ. Выпуск № 4, Москва: Знание, 1966.

[9]  A. Miller, 137: Jung, Pauli, and the Pursuit of a Scientific Obsession, W. W. Norton & Company, 2010.

[10]  V. Tsytovich et al., From plasma crystals and helical structures towards inorganic living matter, New J. Phys. 9 (2007) 263.

[11]  Ф. Хойл, Дж. Эллиот, Андромеда, М., Мир, 1966.

[12]  F. Hoyle, Comet Halley, London, Michael Joseph, 1985.